Владимир Британишский

Когда страна вступала в свой позор, как люди входят в воду, — постепенно (по щиколотку, по колено, по этих пор... по пояс, до груди, до самых глаз...), ты вместе с нами шел, но ты был выше нас. Обманутый своим высоким ростом (или — своим высоким благородством?). ты лужицей считал гнилое море лжи. Казались так близки былые рубежи, знамена — так свежи!.. Но запах гнилости в твои ударил ноздри. Ты ощутил чутьем — так зрение обостри! И вот в глаза твои, как в шлюзы, ворвалась вся наша будущность, где кровь и грязь и власть — все эти три — как названные сестры! Твой выстрел — словно звук захлопнутых дверей! Хоть на пороге, но — остановиться, не жить, не мучаться проклятьем ясновидца! Закрой глаза, поэт! Захлопни их скорей! Ты заслужил и жизнь и гибель сложную. Собой ли, временем ли был обманут, не сжился с ложью — вымирай как мамонт! Огромный, обреченный, честный мамонт. Непоправимо честный. Неуместный.

Ей руки за спиной скрутили, забили снегом дерзкий рот, морозом по башке хватили, но не убили. Жизнь — живет!

Она свернулась, как пружина, легла внутри семян и спор. Она таилась, недвижима, и выдержала до сих пор.

Весна пришла. Свершились сроки. И день от радости ослеп. И на обочине дороги водою набухает след.

Проверенные на живучесть, упрямо тянутся ростки — идут искать иную участь из царства гнета и тоски.

Весна растет неудержимо, и, гордость прежнюю забыв, обломки старого режима уходят льдинами в залив.